[lubitelnitsa]

Автор: не известно(если кто знает, укажите)
Взято отсюда: www.diary.ru/~coldfest/p81541903.htm
Персонажи: фем!Россия, Пруссия, Германия, Франция, Англия, Америка
Заявка: APH. Россия (в образе женщины) | Пруссия. Окровавленные пальцы.


- Иоанна, меня зовут Иоанна, - улыбаясь, поправляет матерящегося на чем свет стоит Пруссию статная девица с фиалковыми глазами. Она укутана в шинель и теплый шарф, шапка сдвинута назад, и из-под нее выбивается пушистая легкая челка. Краем мозга Гилберт успевает удивиться тому, насколько эта дура И-о-а-нна похожа и одновременная непохожа на свою сестру Наташу. Та тоже – белая, только вот лицо суровое, как кирпичная стена, и глаза черные, а тут – благодушная улыбка, легкая поволока и кошачьи повадки какие-то, и сила нечеловеческая в женских руках.
- Иди к черту, - кричит Пруссия, бережно баюкая сломанную руку.
Эта дура Россия сломала ему ее, пальцы все в крови, перелом открытый, в глазах все плывет, и сердце болит, ох как болит, ведь, вот парадокс, раньше эта рука была сердцем. Бисмарк все переиграл, в пользу Запада, Гилберт даже рад был тогда, только вот кто ж тогда знал, что придет Брагинская эта, вцепиться в него и руку чуть не оторвет себе на память.
- Невежливо, - говорит, - так с дамой. – И тянется к нему, глаза маньячно поблескивают.
«Вторую сломает», - думает Пруссия, но Иоанна просто отвешивает тяжелую оплеуху. «Руки как у мужика, дамы ты эдакая». У них вообще дам нет, все в военной форме, и высокая и широкоплечая Иоанна, лицом больше похожая на парня, не исключение.
- Какая ты дама, - сплевывает Байлшмидт. Он не знает, какая эта самая дама настоящая и правильная, но Россия, браво размахивающая саблей, стреляющая из винтовки и спящая в одной палатке с рядовыми – точно не дама.
Иоанна хохочет, заливисто так, но совсем не заразен этот смех. Так победители смеются, ну, или те, кто ими себя считают. Пруссия этот смех (хохот в его интерпретации) хорошо знает, еще бы ему не знать. Он же на войне родился, жил и… кажется, умрет он не на войне, а в этой пустой комнате, не то один, не то в присутствии России. Фриц бы его убил за такое, наверное.
- Отойди от него, - дверь открывается, и в комнату вваливается Людвиг, бледный, в бинтах, но невозмутимый, и… Людвиг, такой Людвиг! «Мой мальчик», - гордо думает Байлшмидт, не заботясь о том, что его мальчика воспитывали баба-Австрия и мужик-Венгрия (для себя он давно так распределил роли в этой развалившейся семейке Габсбургов). – Он со мной жить будет.
- Куда тебе его, лучше мне отдай, - хохочет Россия, и смотрит туманным сиреневым взглядом. Призывно так, мол, давай по-хорошему. – Ты же сам больной весь, куда тебе и этого калеку! – у нее большие глаза, бездонные просто, как омуты, и зовут к себе, только вот Пруссии совсем не хочется.
Там этот гребаный русский язык, паршивое пиво, красный цвет и никакого порядка, он еще это у Фрица усвоил, когда принцесс им пачками совал. Чего одна София стоила, заткнула за пояс всех этих русских и удушила муженька малохольного своего! Пруссия тогда так ей гордился, этой своей дурочкой-принцессой (у него все принцессы были дурочки, чего уж тут).
- Отойди, - из-за дверей выходят еще и Франция с Англией, в кои-то веки не цапающиеся, тоже бледные, но решительные. У них за спинами маячит Америка, с хитрой улыбкой такой, лисья – откуда взялось только? – Байлшмидт будет с Германией жить. Точка.
Гилберт морщится, понимая, что он теперь уже не совсем Пруссия, только если по старой памяти. Так, просто не пойми кто болтается, по имени Гилберт Байлшмидт, рост метр семьдесят восемь, альбинос, хорошо знает военное дело, тактику… С жизненной наукой – двоечник, а желания учиться нет, да и рука права сломана, и вряд ли скоро еще в норму придет.
«Как же я дневник имени себя писать буду?» - вдруг приходит запоздалая немного мысль. «А никак», - сам себе отвечает. «Ты мужик или тряпка, переучишься, левой писать будешь».
- Ну мы еще посмотрим, - Иоанна не по-царски совсем (ну имя-то, имя столько царей носило!) презрительно плюет под ноги, разворачивается и уходит. Шаг у нее четкий, военный, шарф развивается – патетика сплошная.
- Пойдем домой, Запад, - говорит Гилберт. – А то у меня это, - и на руку кивает, мол, сам понимаешь, не маленький уже. Прошло то время, когда надо было от брата прятать свои бинты и шрамы, сейчас – малыш вырос, окреп, понял, почем фунт (и даже больше) лиха.
- Пойдем, - соглашается Людвиг, и они уходят с этой долбанной встречи, где от них, как и все века до этого ничего не зависело.